моему молчаливому поколению
Мы живем в некрасивой вселенной.
Держа розу за горло,
пламенеем
в черных стеклах метро.
Придет смерть, вся в золоте,
и выключит свет
в конце тоннеля.
Держа розу за горло,
обреченно
ожидая радостных дней,
здоровьясчастьяидолгихлетжизни,
мы вылезаем на белый свет,
и радужное солнце
с размаху
бьет нам в лицо.
Чайка по имени Джонатан Ливингстон
и СУ 27-й
совершили совместный полет
на авиасалоне в Ле-Бурже,
причем к Джонатану был приторочен
черный ящик,
а СУ 27-й
исчез с экранов радаров
и появился вновь спустя две недели,
усталый, но счастливый.
Чайка же была закуплена на корню
концерном «Мицубиси».
...Мы говорим тишиной,
Мы слушаем звуки дождя,
разбивающегося о крыши автомобилей
и отдающего жестяным блеском.
Мы ждем летних сумерек,
осеннего тумана, зимней слякоти.
Полная взглядов луна
кокетливо пялится
нам в ответ,
посылая веселые серые
лучики
в сердцевину людей и
вещей.
Холод продают в
прозрачных
вакуумных упаковках.
Холод душевный —
дешевле.
«Отчего люди не летают?
—
спрашивала упомянутая
птица
до того, как стала
утешением
императорского дома
Мицубиси.
— Как приятно в
ноябрьском тумане
пронестись над морскою
гладью,
взорвав тишь».
...А смерть надвигается.
У нее золотые одежды
и способность придавать
всем предметам
качательность и обоюдоострость.
У смерти довольно
нелепый вид,
но она сохраняет
достоинство
и старается не портить
песню (и воздух).
Воздух трепещет.
В нем висят и срываются
жестяные капли дождя.
СУ 27-й постиг свою
дхарму
и не хочет возвращаться
на аэродром,
несмотря на то, что у
него
давно уже кончилось
горючее и небо.
Су 27-й — истинный
адепт,
со всеми вытекающими из
топливного бака
последствиями.
А мы? Да-да, мы, его
пассажиры?
(СУ 27-й летит по
тоннелю,
его маршрут — отсюда и в
Вечность.)
— Держа розу за горло,
мы надеваем золотые
одежды
и выключаем свет.
«Сюжет для небольшого
рассказа», —
хрипит на невербальном
уровне
Джонатан Ливингстон.
Последний кадр:
жестяная радуга
восходит над кладбищем
брошенных автомобилей.
Разумеется, «чаек».
1998
...Темная вода
сновидений.
Отражение встает,
как незримый Град Китеж,
вдруг предстающий
воочию.
...Не имеет имени,
пола,
эпохи.
Предназначенье — любовь.
Карает тех,
кто прожил без любви.
Нельзя укрыться,
спрятаться, уйти
от этих глаз.
Они
всевидящи,
поскольку зрят
иные бездны.
В них отражаются миры
непостижимые.
В них — синих, темных,
как та ночь,
от коей не проснешься,
— мучительный ответ,
и радость: отпущаеши!
и дальний, робкий,
трепещущий,
неугасимый свет.
...Лицо такого существа,
что может нам, смертным,
лишь присниться иногда.
И эти сны,
среди лазорево-лиловых
тех полей,
где души бродят,
и откуда
не каждый возвращался, —
такие сны
опасны для живых.
Лик этот
встал из бездны,
из небытия,
из-под воды,
из тьмы, из тени,
чтобы заставить
вспомнить
об ином
нас — тех, кто верит
только
в простой и ясный
белый свет.
Лиловая страна.
Запретная
долина сновидений,
где сумерки, и осень,
и темная застывшая
вода...
И взгляд нездешних глаз
со всех сторон
уставлен на тебя
и, обвиняя,
полон состраданьем.
Безжалостность последней
доброты
тебе откроет,
почему
незримым должен
оставаться
Китеж.
1996
Бесконечное небо.
Бесконечный ветер.
Зеркало города.
Нева.
— Никто не вернется назад.
1996
Анне Георгиевне
и Василию Тимофеевичу
Виноградовым
Одинокие.
Боже, какие они
одинокие! —
Там, на кладбище, под
ноябрьским дождем,
который заливает их лица
на керамических
фотографиях.
Ноябрьские сумерки,
дождь,
и никого вокруг.
Любимая внучка
пришла
за двадцать пять лет
три раза.
— Побыла немного, поплакала,
поправила порыжевшие
искусственные цветы
и уже уходит.
И они снова остаются
одни
среди аккуратных чужих
надгробий,
среди чужих фамилий и
лиц,
от которых некуда
деться.
Потому что мертвые не
могут
уйти,
не могут
ничего изменить,
они беспомощны —
и бессильно глядят на
то,
как мир
неотвратимо
забывает
их.
Звук колокола в
монастыре, —
размеренный, низкий,
протяженно-печальный.
Падают редкие удары,
отсчитывая уходящее
время,
напоминая о
недолговечности
бытия.
— И никого вокруг!
...Они
смотрят на меня
вопросительно, жалобно,
печально:
«Вот сейчас ты уйдешь,
бросишь нас, позабудешь,
—
и воды одиночества и
забвения
снова сомкнутся над
нами.»
Сумерки. Сумрак.
Небытие.
Лишь два лица
на керамических
медальонах —
добрые глаза, ум,
своенравный характер, —
только фамилия, имя,
отчество,
дата рождения и дата
смерти, —
вот все, что остается от
человека
здесь,
где ноябрьские сумерки,
дождь,
и удары колокола
мерно
отсчитывают пустоту.
...Несколько раз
оглянувшись,
я покидаю
их
дом.
1996
"Смерть не является
необратимым процессом", –
фраза во сне,
посвященном возможности
воскрешения любимых
существ
(в данном случае –
кошки).
– Жизнь, наверное,
разумеется, уж точно
не является необратимым
процессом.
Человек живет-живет, да
и...
"Уснуть, и видеть
сны..."
"Но не тем холодным
сном могилы..."–
а теплым.
Приоткрыть дверцу между
мирами.
Точнее – форточку.
И регулярно проветривать
помещение.
Смерть не является
необратимым процессом.
Любимая кошка снится,
быть может,
пытаясь пробиться ко
мне, оттуда – сюда.
Кошка, быть может, не
очень-то понимает,
что умерла, и
удивляется, что хозяйка
так долго за ней не
приходит.
А в моем странном сне
она вначале оживает –
как бы просыпается
(лежала серым клубочком
– пустой шкуркой) –
потом встает, смотрит
так жалобно и ласково,
тихо мяукает и просит
есть.
А когда моя мать (и она
была в этом сне)
говорит: "Надо дать
ей, хоть немножко", –
я вспоминаю, что,
собственно, моя кошка
ведь уже была мертвой, и из нее уже вычищены
все внутренности (словно
перед бальзамированием
в Древнем Египте).
И как же она будет
теперь есть,
она ведь внутри пустая,
– говорю я.
А мать всё равно:
"Ну дай, хоть немножко".
И мы даем нашей
воскресшей кошке
(которая умерла три
месяца назад,
на восемнадцатом году
своей кошачьей жизни
от рака и сердечной
недостаточности)
немножко рыбки и
молочка.
(Эти два слова были её
любимыми.)
Она ест, потом ходит
немножко, довольная,
смотрит на меня, а я –
на неё,
потом заваливается набок
и снова умирает.
"Смерть не является
необратимым процессом", –
слышу я чей-то спокойный
голос.
Проснувшись, я всё еще слышу
эту успокаивающую,
авторитетную,
доброжелательную
интонацию,
потом понимаю, что,
кажется,
всё-таки проснулась,
и что кошка не
воскресала, а также
не умирала вновь из-за
отсутствия у неё
внутренних органов, –
потому что мы не в
Древнем Египте,
и никто не готовил её к
бальзамированию,
а она просто лежит
совершенно целая,
под кленом, в картонной
коробке,
на глубине полуметра.
И даже если она вдруг и
воскреснет,
то всё равно никогда не
сможет
выбраться из-под глины.
13.01.2002