ТАТЬЯНА ВИНОГРАДОВА
ИЗ КНИГИ “УХОДИМ В МИФ”
* * *
Уходим в миф. В ненастную мечту.
Уходим навсегда из вашего штрих-кода.
России больше нет. Но в мифе я прочту
Благую, тяжкую, живую память рода.
Писать о том, что вижу за окном?
Еще, быть может, в гражданина поиграться?
Россия сожжена. И дом – не дом.
И только в мифе свет живой остался.
Перун и Велес, Мокошь и Дажьбог,
Русалки, дисы и вилисы, помогите!
Лес вырублен. Болит его фантом.
Вы, пращуры, к себе нас заберите!
Уходим в миф, в ненастную мечту...
Но стонет Иггдрасиль, и Ольга мстит древлянам.
Понеже – есть предел. Мы перешли черту.
России нет. Есть только миф кровавый.
2003
I. ПАМЯТИ МОСКВЫ
ЧАСТЬ 1
ВЕСЕННЯЯ ПРОГУЛКА ПО ЦЕНТРУ
Два дерева. Напротив дом мой.
Деревья старые. Дом старый.
М.Цветаева
Хожу
по руинам.
Разглядываю
пепелища.
Несколько детей оживляют
скорчившийся пейзаж.
В спутницах у меня -
серьезная грустная девочка.
Уцепилась за мою руку.
– Я, когда мне было шесть лет.
– Смотри, смотри, и запомни:
Центра больше
не будет.
Брошенные, населенные
только офисами дома.
Теперь здесь на окнах –
решетки.
Повсюду –
железные двери.
Теперь здесь нельзя прорваться.
Теперь здесь дороги нет.
...А на месте автостоянки
прежде был старый домик.
А этот – отреставрировали.
Право, лучше б снесли.
...Весна издыхает конкретно
среди чужих экскрементов.
Дворики, дворики, дворики...
– Решетки. Секьюрити. Банк.
Гетто для новых русских.
И для старых –– все то же гетто.
– Отчаянно зеленеют
ветки обрубленных пней.
...По руинам и пепелищам,
по задворкам чужого Арбата.
– Ах, бросьте ныть,
Булат Шалвович,
все гораздо страшней!
Торчит новодел стеклянистый.
Помойки воняют рыбой.
И призраки
не вернутся:
секьюрити не велит.
Чужие в окошках люди,
и нету моих деревьев,
правительство едет в Кремль,
и завывает проспект.
– Ах, Марина Ивановна,
Мы с Вами соседи по дому.
Но там теперь Ваш музей,
А дома – а дома нет.
...Руины и пепелища.
Катаются дети на роликах.
И во дворе литмузея
харкает пьяный мужик.
А в бледном весеннем небе
висит над Москвой проклятье.
Спаситель стучится в свой храм,
но там не нужны бомжи.
апрель 1998
БЫВШИЙ ХИТРОВ РЫНОК
Здесь гулял загадочный
дядюшка Гиляй.
Было криминально здесь
сотню лет назад.
А теперь все замерло,
патиной покрылось.
Бывшие ночлежки –
мой Вишневый Сад.
В пику Буревестнику –
всплытие со дна.
Ныне нам Хитровка
для души дана.
Дворики заросшие,
новых русских нет.
Выщерблены стены
и в подвалах – свет.
Как любить мне боязно
эти уголки!
Старая, болезная
здесь живет Москва.
Только бы не тронули,
не отреставрировали,
только бы хватило
годика на два!
...Тополя с сережками
ветки уронили.
Вытоптана серая,
чахлая земля.
Запах штукатурки,
сырости и гнили.
– Господи помилуй,
Родина моя!
1998
НА КАЛИНИНСКОМ РВЕ
Ночь испуганно пятится.
На осенней безмолвной панели
отключённого магнитофона –
лишь дежурные огоньки.
Дождь, машины, вороны –
вот то,
что остается от природы
здесь,
на Калининском Рве,
где закопана наспех/навечно
та, былая, жёлтоампирная,
уничтоженная Москва.
...Ночью клён,
единственное дерево,
уцелевшее под окном,
облетел.
Утром вокруг –
веер кружевных жёлтеньких
трупиков.
Днём
листья
убрали.
– На Калининском Рве
не должно быть
смены времен года.
...И опять, и опять, и снова
ночь испуганно пятится
от воинствующих
реклам.
1997
* * *
Уйти в себя.
Так далеко,
чтоб не достали.
И погрузиться разом, с головой.
Проигнорировать
калеку-нищего в метро,
и беженку в подземном переходе
не услышать.
И не помочь накрашенной мамаше,
аскающей у центровой аптеки
"ребёнку на лекарства".
Нет ближних у меня.
– Не возлюблю!
Пусть попытается настигнуть мир меня –
вселенским запахом мочи,
рекламой
очередных мехов,
зубов,
прокладок, –
пусть по тротуарам
вальяжно катят иномарки,
пускай мне в окна смотрят стройки,
и Реконструкция Прокрустом
мой город загоняет в западню...
– Пускай всё так.
Пусть срублены деревья
у дома старого.
А дом – снесён чуть не до основанья
и новоделом пялится.
Пускай мой город
вдруг оборотнем стал
и оказался
вовсе не моим...
– Но всё же,
на рассвете,
когда спят нищие, собаки, иномарки,
когда черёмухи обломанные ветви
еще неясно проступают сквозь туман, –
на этом бледном, призрачном рассвете,
подобном лику
обетованной смерти,
– О, на рассвете он ещё живет!
Асфальт безгрешен.
Розовеют лужи.
Миражны башни.
Гаснут фонари.
...Но вот
петлёй охватит горло неизбежность,
замкнёт замок дорога Кольцевая,
исчезнет город-призрак,
словно Геркуланум.
Замолкнет всё.
И грянет так внезапно
мелодия фальшивящего дня.
1999
24 ЧАСА
(бывшая булочная на Калининском)
В круглосуточном магазине
продают спиртные напитки,
мясо,
развратные торты по триста рублей,
Закон Божий,
иконы (Серафим Саровский
отвечает за радикулит,
Иоанн Креститель –
за излечение от головной боли),
ладан,
сотовые телефоны
фирмы “Nokia”,
а также кастрюли от “Zepter”.
– В общем, всё, что нужно для жизни,
включая проституток,
притиснувшихся между стеклянными дверьми
замечательного
круглосуточного магазина.
...раньше здесь продавали хлеб.
1999
* * *
...Они отнимают небо
у ветра и птичьих криков,
у веток и лунного света,
у ангелов и у меня.
Они отнимают небо,
возводя Вавилонские башни
из нефтяных радуг
и разбитых зеркал.
Они отнимают небо,
вздымая фаллосы власти,
вознося купола-пустоцветы
железобетонных молитв.
– Но долго они не протянут.
Разверзнутся автостоянки,
вострубит последний ангел,
и кончится Эра Зла.
Зверь выползет из Мавзолея,
а небо вернётся на небо,
и добрый апостол гаркнет:
“Welcome to heaven, братва!”
1999
ЧАСТЬ 2
* * *
Белые ночи Центра –
с серёжками ольхи на кружевном небе,
с сиреневой радугой фонарей...
Балкон прилепился к доходному дому
еще до забытой ныне всеми революции
и ждёт, трепеща баллюстрадкой,
и ждёт, пока растает снег,
пока растает
очередной новый век.
Десять вечера.
Никого.
Ноябрь или март – непонятно.
(Прав был Гоголь).
Дети азартно роются
в глубинах мусорного контейнера.
Больше – никого.
Ноябрь – или март...
В Скатертном на крышах
уцелевших особнячков
под белёсым искусственным небом
белыми кошками растянулись
пятна снега.
А на Садовом,
то есть на Чайковского,
ну то есть на Новинском,
перед хайтековским дизайнерским салоном
(в витрине – кристаллы стульев-переростков)
шесть фонарей застыли:
концептуально не горят,
зато увиты гроздьями
лилово-розовых шаров:
воздушных, но чугунно-неподвижных,
с налипшим снегом на щеках.
Двенадцать.
Над проспектом,
сияющим, безлюдным
(Калининским, теперь – Новоарбатским),
все ходят, ходят в вышине, пересекаясь,
три луча (меча?), –
и блики их, переливаясь, пробегая, исчезая,
обшаривают башню –
ту, где я жила...
И страшен вид такого Центра мне –
в начале марта
тысячелетья третьего,
в белёсую, чужую, неземную,
в сиренево-хайтековскую
ночь.
2003
* * *
Как страшно:
телевизоры в метро
показывают всегда одну и ту же
железную дорогу,
ровно освещённую
и совсем безо всякого горизонта.
Старушка,
опрятно одетая,
тихо стоит у колонны.
А когда ей всё-таки подают,
тоненько шепчет:
“Спасибо, благослови Господь”, –
и смотрит ясными и добрыми глазами.
Скрытые лампы дневного света
делают переход похожим
на галерею замка.
За белыми стенами –
зелёные поля, синее небо,
настоящий
дневной свет...
И бьется заблудившимся эхом
голос блок-флейты –
миннезанг о любви Тристана.
...Тёмная полоса
от перегоревшей лампочки
зияет в летнем сиянье,
возвращая место и время.
А если свет, здесь, в подземелье,
погаснет?
(Весь и сразу?)
– Блажен, кто не воскликнет тогда:
“Вот она, наша жизнь!”
2003
ЭЛЕГИЯ БОЛЬШОМУ РЖЕВСКОМУ ПЕРЕУЛКУ
Наверное, она уже умерла, –
та старушка, кормившая голубей
в скверике в Ржевском переулке.
Маленьком скверике –
три дерева, две скамейки, –
разбитом на месте дома,
снесённого ещё до моего рождения.
Скоро снег упадет.
Кончается осень.
Кончается жизнь
чья-то.
Может, скверика,
может, моя.
Скоро снег упадёт
на скамейки и улицы –
лёгкий, белый, невинный
и уже беспощадный.
Заколышет метелью
мои бледные башни
и зальет мутным светом
до краёв
белый свет.
Будут сумерки раньше,
будет слово "работа",
будет скользко и грязно,
и не будет стихов.
...Голубей не накормит
новорусская тетя.
А на скверике в Ржевском
возведут бизнес-центр.
2001
ПОРТРЕТ ВО ВРЕМЕНИ
моей матери
Жизнь была не особенно доброй.
Коммуналка, Арбат, нищета...
На Песках для тебя – “Спасохаус”,
на Собачьей площадке – фонтан.
Вечерами душистый табак
заливал до краев старый дворик...
...Радость жизни – английский язык,
никому не понятный из ближних.
На английском ведётся дневник.
...Институтские танцы и флирт,
“Риголетто” в Большом
и Островский в блистательном Малом.
И конечно же, Лемешев.
Так годы шли.
Постепенно наладилась жизнь,
нищета стала благопристойней,
получили квартиру, хороший район,
зелень, воздух, метро просто рядом...
– Но порядка-то нет!
Ведь порядок в стране должен быть,
ведь при Сталине был же порядок!
...Непутёвая дочка досталась.
У нее всё не так, как у всех.
Неуклюжа, упряма, всё читает, читает...
– Никогда не любила детей.
Умер муж. Наконец.
Камень с плеч. Горький смех.
Жизнь была не особенно доброй,
но не самой плохой оказалась.
Красить губы дешёвой помадой,
на любую помощь – “Не надо!”;
в зеркала привычно глядеться
(ничего, что трепещется сердце).
В зиму новую – в старом пальто...
Просто жить.
Несмотря ни на что.
1994, 2001
СОН В ЛЕТНЕЕ УТРО
(Бамбергский всадник)
Рассвет настырно звенит,
перекатываясь металлическими бусинами
в горлышках синиц.
Бамбергский Всадник
проехал сквозь сон
московских небес,
не примяв тополиного пуха,
не встревожив теней
(и забыв свое имя).
Леннон, валлийский насквозь,
бредёт по колено в росе
на концерт в Стоунхендж,
подбирая на арфе "Because",
привыкая к хламиде филида.
Прозрачная летняя ночь
светлеет,
становится сиренево-голубой,
розоватой,
и вот...
И вот утро.
Утвердилась в своих очертаньях Москва.
(Да, Москва,
а вовсе не Аваллон и не Бамберг).
Голубой Кристалл
Академии Народного Хозяйства
посылает свои лучи
“Центральному Дому Туриста”.
Тот ретранслирует их
в сторону Тёплого Стана,
в зону отступающей мглы.
А у подножия ЦДТ
со дна высохшего фонтана,
давно уже не являющегося частью
системы охлаждения гостиницы,
глядит в небо
навстречу этим лучам
большая, пушистая
дохлая ворона.
2002
ПЕРВЫЙ СНЕГ
На глади мира – белый свет от снега.
Погладь мою тоску. Она нелепа
и не умеет в этом мире жить.
В три пополуночи здесь небеса коварны.
Октябрь-оборотень, волк седой, сорвал златые бармы,
и нежный снег осыпал смертью плоть листвы.
На новолуние дома своих боятся окон,
И мнится: серо-розовое небо – кокон,
и из него вот-вот появится зима.
В три пополуночи дома, как призраки, таятся.
Какие казни там за окнами творятся?..
Свет окон тускл. И белоснежна ночь.
Каштан склонился, погребён вторым цветеньем,
и жёлтый клён стал чёрно-белой тенью.
– Мне холодно! Погладь мою тоску!..
...А призраки в безлюдье обступают,
и шум машин последних затихает,
и новолуние ложится на Москву.
2003
P.S.
ИРИСОВЫЙ СВЕТ
Ты погружаешься в ночь,
откуда не будет возврата.
Тёмный трепещущий свет,
тайны лиловых пространств,
засеянных ирисами.
Ирисовый свет.
Вещь, тихо приходящая во тьме.
Вещь, тихо приходящая ко мне.
Отблески на асфальте.
Отражения мокрых огней.
Дома, в которых не живут.
Радость, которой нет.
Ночной стремительный поезд.
Трассы без светофоров.
Сны прорастают в сны.
Сны – это те же мы,
только что здесь – огни,
Там – очертанья тьмы.
Ирисовый, лиловый,
тёмный трепещущий свет.
– Города больше нет.
1995
II. ЗАЗЕРКАЛЬЕ
ЗАЗЕРКАЛЬЕ
...Потускневшее зеркало.
В глубине его что-то мерцает.
В зимнем сумраке там
стареющая королева
похудевшими пальцами перебирает
бесполезные жемчуга.
Сквозь высокие узкие окна
скупо сеется серенький свет.
Чуть видна спинка кресла,
бархат вытертый.
Чей-то портрет.
Постаревшие тихие слуги
позабыты в сиреневом сумраке
в старом полуразрушенном замке
(снаружи – только серое небо
и медленный снег).
– Нет вестей, – говорит королева.
– Нам должно молиться.
(В часовне – луч закатного солнца,
образ Девы Марии, сухой бересклет.)
Королева глядит на портрет:
– Будем ждать. Он вернётся.
...Но давно всем известно,
что ему не вернуться вовек.
Вот огонь в камине померк.
Заскрипели ступени.
По лестнице почерневшей, резной
сходит строгая девочка
с выцветшим старым лицом.
Говорит королеве одними глазами:
– Пора!..
– Нет вестей, – говорит королева.
– Нам должно...
Рвётся нить.
И как снег, как во сне,
неспешно
с королевского ожерелья
осыпаются жемчуга.
...И зеленоватые тени
в старом зеркале
вновь замирают,
откачнувшись от зыбкой границы
в глубины стекла.
1996, 2001
БРЮНХИЛЬД – СИГУРДУ
Предначертали норны
в снах и веленьях тёмных
быть нам с тобою рядом,
но порознь, навеки порознь.
Предначертали норны
любить мне тебя, Сигурд.
Ты же, меня полюбив,
забудешь по воле Судьбы.
Другая взойдет на ложе,
на брачное твоё ложе.
Но страшными будут сны,
еще страшней – пробужденье.
Поздно вспомнишь ты клятвы,
поздно вспомнишь меня.
Вспомнишь осень над фьордом,
вспомнишь холодный туман...
Как проступают руны,
стёртые, но живые,
память твоя очнётся,
вспомнишь, что будет с тобой.
...Тягостны дни без солнца,
тягостно Хрофта молчанье,
но всего тяжелее
знать то, что нельзя изменить.
Предначертали норны
любить нам друг друга, Сигурд.
Предначертано также:
на свете нам тесно вдвоём.
Злою любовь наша будет.
С тобой мы разделим ложе
в доме с дверью на север,
свитом из змей живых.
...Но не хочу больше видеть
будущего очертанья.
Нынче с тобой мы вместе, –
и солнце сияет в ночи.
2003
СНЫ О БРИТАНИИ
БОЛЬШОЕ ОПИСАНИЕ ДОЖДЯ
Дождь рождается над океаном, –
над Атлантикой,
и над Северным морем – тоже,
и над Англией, свежей и сонной,
он струится, прохладный и сумрачный.
...Он летит, хрустальный, готический,
между тишиной и молчанием,
– в эту ночь он летит ко мне.
...Первые капли упали
на холмы между Ноттингемом и Брэдфордом,
и тихие дорожные указатели
уводят в Ливерпуль шестьдесят пятого
(“Куорри-Бенк, 36 миль”),
– How do you sleep?
А мне не уснуть,
потому что этот дождь,
этот дождь...
И жёлтый шиповник дремлет,
дремлет, сомкнув бутоны,
у стены старой церкви Святого Павла,
в узкой улице Святого Павла,
в маленьком городе Брэдфорде,
посреди зелёных холмов,
посреди зелёного острова,
над которым сейчас идёт дождь...
...Ночь смешала краски и контуры,
ночь набросила призрачный сумрак,
но этот дождь – он всё чувствует.
– Подставь ладонь...
И в Ньюарке, у рыночной площади,
на углу извилистой улочки,
в старом доме, дождём занавешенном,
за стеклянно-текущей витриной
дремлет маленький магазинчик,
где на всех стеллажах и полочках –
идеально прозрачных, конечно, –
в серебристом мягком сиянии
– статуэтки из хрусталя.
Этот дождь, струясь, преломляясь,
застывая в стрекозином полёте,
превратился в эльфов и кошечек
(в тех, глядящих на короля), –
в львов сверкающих, в льдистые розы,
в вопросительных единорогов, –
в принцев, в замки, в гранёных драконов, –
и над всеми над ними – радуга,
и у всех кристальных созданий
в препрозрачнейшем этом мире
лишь глаза чёрно-чёрные,
недождевые, внимательные.
– Даже можешь и не пытаться,
всё равно отведёшь первым взгляд.
Этот дождь,
он вбирает весь сумрак
вьющихся роз у Ноттингем Политекникс
(а чёрные лебеди спрятались и спят,
и крошечный прудик съёжился
под дождевою рябью), –
и в поднятое окно тёмной аудитории
вваливаются мокрые ветки
и ночная сырая свежесть,
и кто сидит там, в глубине,
уронив голову на руки,
и дремлет, а может быть, – плачет...
– потому что этот дождь,
этот дождь...
– Он вбирает всю тишину
старых тисов, дубов и каштанов
за стеною тишайшего кладбища,
там, напротив, через Пайл-стрит;
дождь рассказывает деревьям
биографию Иггдрасиля,
по ветвям струятся дриады,
собираются в круг друиды,
– и покой готических замков,
непотревоженных, древних,
погружённых в себя, как в море,
молчаливых, как эта ночь.
– Странно, здесь всё время помнишь о море...
Дождь шумит по соломенным крышам
и по крышам из солнечных батарей, –
коттеджи из серого камня
стоят вдоль старинной дороги, –
стоят века напролет
вдоль дороги с левосторонним движением,
что ведет к смиреннейшему собору –
кафедральному, всепрощающему,
чьи норманнские серые башни
сторожат ускользающий мрак.
– К собору,
чье имя – как вздох,
и его нельзя произнести по-русски,
и где белые свечи горят,
в тишине, ясно и ровно,
в правом приделе нефа,
у могилы Святого Освальда.
Всего девять белых свечей,
словно на морском берегу стоящих
в серебристо-светлом песке,
что почти до краёв заполняет
круг широкой каменной чаши,
древней и безыскусной,
как первые века христианства.
– К собору,
где тяжёлые своды не давят,
и где небо днём улыбается
сквозь фламандские витражи.
– К собору,
где Утешение тихо, незаметно
встает с тобой рядом
и обнимает за плечи...
Дождь рождается над океаном,
он для всех,
он не спросит, кто ты, –
между тишиной и молчанием
в эту ночь он летит ко мне.
И эта вода,
струящаяся в темноте,
прольется перед рассветом
над моим растерзанным городом
и омоет его грязные улицы,
зашумит в удивлённой листве...
И под шум этот детям приснятся
замки с зубчатыми башнями,
розы, львы и единороги,
Ланселот, и Гвиневер, и Мерлин,
и жёлтый шиповник,
и – среди красных кустов и зелёных лужаек –
собор, чьё имя – как вздох,
и его нельзя произнести по-русски.
...Дождь прольётся перед рассветом...
– И я, стоя под тёмным и тёплым небом,
посреди Среднерусской возвышенности,
буду слушать его кельтский шепот,
и подставлю ему ладони,
и закрою глаза,
потому что –
Дождь рождается над океаном, –
Этот дождь,
этот дождь...
1993
ДРУЖЕЛЮБНЫЙ ЛЕС
(Гвиневер)
Гвиневер бежит по тропинке.
Белый шлейф её платья
скользит по тусклым узорам
папоротника,
задевает седые стволы.
Весенний закат догорает.
Гвиневер торопится к замку,
где Артур ждет свою королеву.
Она не хочет
любви,
что настигла её внезапно
в дружелюбном этом лесу.
– Гвиневер, бедная девочка,
Белая Тень, королева из снов, –
почти бестелесна,
глаза без блеска,
на губах –
лёд несказанных слов.
Фата
совсем сбилась.
Запуталась
в сиреневой сетке сумерек.
Ветки
бьют по щекам,
терзают
бледно-лунный шелк её кос, –
словно духи-хранители этого леса
тщатся её удержать.
Лес
скрылся в сумерках.
Туман
лёг в ложбинах.
Тропинка
её предала.
Впереди –
не замок, а озеро.
Не Артур –
Ланселот её встретит.
...Лес
безмолвен.
Любовь
безжеланна.
Все деревья стоят,
как во сне.
Все тени сгорают
в неумолимом,
неутолимом,
незримом и дивном огне.
Гвиневер бежит всё быстрей.
– Королева! От себя не уйти никуда!
...Сумерки гуще.
Белая тень
почти растворилась во тьме.
Озеро ждет.
Сквозь ветки мерцает
зелёная злая звезда.
...Гвиневер не хочет, не хочет
любви,
что настигла её так внезапно
в дружелюбном этом лесу.
2000
НОЧНОЕ КОЛДОВСТВО
(Моргауза)
Я – женщина. Я рождена, чтоб править.
Я знаю колдовство старинных дней.
Умею плести и ткать узор судьбы.
Король Британии, верховный наш правитель,
бессилен против древних этих чар.
Огонь горит,
котёл кипит,
полной луны
чары сильны, –
змеи вползут
в твои сны.
Разбить Стеклянный Остров!
Выжечь память!
Лишь вороны да совы будут жить
в руинах Камелота!
Отродье Утэра и выкормыш
безумца старого,
посмотрим, братец, чья возьмет!
Я ждать умею.
Славный Мордред,
дитя одной ненастной ночи, – помнишь? –
наш сын с тобой, а также
племянник твой, твое проклятье, –
Мордред
моим орудьем станет.
Ночь – время для меня.
Под хмурым небом островов Оркнейских
я научилась горькому терпенью.
Месть слаще яблок Аваллона...
Древние отвергнутые боги
меня избрали, чтобы прекратить
твоё владычество.
Аравн и Пуйлл, правители Аннона,
Иного Мира, что за гранью бытия,
и повелитель моря Манавидан, сын Ллира,
что царствует на Островах Блаженных
и может в щепы разнести любой корабль,
и Морриган ужасная, чья радость – кровь и войны,
а также с ликом столь невыносимым
Кромм Круах.
Огонь горит,
котёл кипит,
стражи уснут,
стены падут,
друг и жена
тебя предадут.
Король в прошедшем и в грядущем,
судьбы своей ты не избегнешь.
Страна твоя лежать в руинах будет!
Я, королева и твоя сестра,
Моргауза Оркнейская и Лотианская,
предсказываю
падение твоё и твой позор.
Горькими станут
вина и мёд,
золото осень
с собой заберёт,
имя твоё
проклято будет,
и твой очаг
снег занесёт.
– Ты слышишь,
Вороны кричат над Камелотом!..
2002
ВЕТЕР ВРЕМЕНИ
(Мерлин)
Я – только голос, только тень
крыла, над темною землёю
простёртого.
Я – сумрак древних снов,
знак на стене разрушенного храма,
закатный луч в осколках хрусталя.
Сухой грозой, зарницами, сполохом
я прохожу по вашим небесам.
Я – стрела на тетиве звенящей,
уже готовая лететь,
но остановленная в предпоследнее мгновенье.
Я – ветер, что приносит весть.
Я ведаю все сокровенные желанья
драконов, рыцарей и королей.
– И я, увы, не знаю ничего!
...Я вижу Ковентри, и я горю!
Вильгельма вижу при Гастингсе –
и не могу вмешаться!
Я растворён в крови и предков, и потомков,
и равно чужд и этим, и другим.
...Еще я вижу
застывшее кровавое светило
в конце времен,
и тьму, весь мир объявшую,
и холод,
и храмы Бога Единого,
где люди позабыли
слова молитв, –
Я вижу...
...Я – только голос, только тень.
Я возвращаюсь в Каледонский лес.
– Британию мою спасите, боги!
2001
ДОЖДЬ В АИДЕ
ДОЖДЬ В АИДЕ
I.
Аида сумрак.
Мелкий, вечный,
на грани зренья моросящий дождь.
Карающее милосердие небес
струится, замирая в тёмных кронах кипарисов,
плоды пурпурные граната одевает в бисер
и что-то шепчет тёмно-красным виноградным листьям,
и в асфоделях чуть мерцает светом серебристым.
Под тёмным небом пролегла дорога
из ниоткуда – в никуда.
В глубинах Царства Мёртвых
даже Лета позабыта.
И серый, влажный мрак небес
в дороге этой отражён,
как если бы второе небо
в ней было явлено.
По сторонам её –
луга, застывшие безмолвно
под пологом струящимся.
И – сквозь плиты тяжкие –
хрусталь травы,
которой не касаясь, так –
из забвения скользя в небытие,
чреда теней проходит
зеркальный этот путь
под шёпот капель,
под тихий шум и шелест дождевой.
Им, безмолвным, столь внятен сей язык,
сей монотонный, нежный, неизбывный ––
как сам аид, застывший в сером мраке
в преддверье вечном Осени.
Сгущаются седые сумерки.
Пейзаж теряет краски,
развоплощается.
Становятся прозрачнее деревья.
Уже на древних плитах
не светятся гранатовые зёрна,
исторгнутые из плодов
разбившихся, упавших, перезрелых.
И листья винограда стали белы,
и лепестки померкли асфоделей.
И тени – имя, пол, лицо утратив,
изнемогая от немыслимой свободы,
забвением зовущейся, –
к дождю протягивают призрачные руки,
но капли ускользают, ускользают, –
и остаётся лишь следить сплетенье струй,
тёмно-хрустальный занавес,
соткавшийся над пустотой,
прильнувший к сирому пространству, где уже –
ни неба, ни земли…
II.
...А в самом центре сумрачных владений
туманный высится дворец.
Там, на террасе, за мерцающей опалом колоннадой,
двойной воздвигнут трон.
Электр и серебро, обсидиан, раух-топазы,
алмазы чёрные и белые сапфиры
в его резьбе легли в узор легчайший,
где листья, знаки, и цветы, и звезды
сплелись в таком единстве первозданном,
как будто этот трон был даром Геи,
а не подношением Гефеста.
На троне лунном восседает
сам царственный владыка этих мест,
Зевесов брат, Гадес сребробородый.
И взор его тяжёл и временами мрачен,
но чаще – равнодушен.
А рядом с ним, печальна и прекрасна,
в уборах драгоценных – Персефона
улыбкой робкою
старается развеселить супруга –
ведь чем сильнее хмурит брови он,
тем сумерки темней и безотрадней.
Она ему тихонько напевает
ту песенку, что пела ей Деметра,
и теребит венок из асфоделей,
и что-то шепчет бледными губами,
склоняясь к Богу Мёртвых.
Глаза её, когда-то голубые,
здесь пепельными стали,
в цвет дождя и мрака.
Её одежды
струятся драгоценными камнями,
искрятся при движении малейшем, –
но меркнут и тускнеют самоцветы,
и гаснут искры, сумраку не нанеся урона,
лишь упадет на них Гадеса тёмный взор.
А Персефоне надо улыбаться,
иначе смоляной волной
накроет мрак
Аидовы пределы.
...Суд Миноса меж тем вершится,
но царственной чете
как будто безразличен приговор –
в элизиум иль в тартар суждено
отправиться очередной душе.
...Лишь изредка, на краткое мгновенье,
серебряный взор Персефоны
пронзить пытается туманную завесу,
как если бы Царица Мертвых
тщилась разглядеть
тот берег Стикса...
Но лишь стенания теней доносит ветер,
Харона окрик,
да Кербера протяжный и тоскливый вой.
Но продолжает улыбаться Персефона.
III.
И тут открылось мне
видение в виденье:
ведь капли дождевые
в том занавесе шепчущем, –
те капли – тоже души!
Они сейчас, вот в это самое мгновенье,
покинув светлый круг земной
и с Гелиосом распрощавшись,
низвергнуться должны сюда,
где осень, сумерки и дождь,
а впереди – лишь мрак вселенской ночи.
Прошли века, тысячелетия, эоны.
Всё тяжелей людская ноша лону Геи,
Харону трудно править челном обветшалым,
и даже Лета
нести себя устала к Морю Мрака.
Да, времена теперь не те!
Всё проще!
Ныне
карающее милосердие небес –
мы сами!
– Тёмно-хрустальный занавес
из мириадов капель,
зависших в пустоте,
прильнувших
на последний, краткий,
отчаянный и безнадёжный миг
к пространству ускользающему,
в котором – уже ни неба, ни земли...
Из ниоткуда – в никуда.
И из забвения – в небытие.
...И всё прозрачнее улыбка Персефоны.
–––––––––––
Дождливы сумерки в аиде.
2004
ЭВРИДИКА
О. Климовой
Иногда попадаются женщины,
у которых мужские души.
Беспощадные сестры милосердия
на нашей извечной войне.
У раненых смерть принимают,
как повитуха – роды.
Не рыдают прилюдно.
Платят вовремя по счетам.
Даже если это – чужие долги.
Даже если ты –
Эвридика в аиде,
и известно давно, что Орфей не придет,
с полдороги пошлет всё к эребу
и к вакханкам сбежит.
А вакханки – конечно, увиты плющом,
у них львиные шкуры на голое тело,
и бухла – завались...
У вакханок – типичные женские души.
Они до смерти любят Орфеев.
...Эвридика
вслед Гермесу глядит.
Белый тополь лепечет
над мазутною Летой.
Постепенно любовь
обрастает тяжёлым доспехом.
Лишь когда асфоделево-нежная дева
душою станет подобна спартанцу,
её выпустят из аида
в чуть более просторный аид.
...Беспощадной сестрой милосердия
всё скитается Эвридика
в мире, где уже – ни богов, ни Орфеев...
Не рыдает прилюдно.
Платит вовремя
по счетам.
2004
* * *
Чёрные стекла ночного дождя.
Хаос и Хронос настигли тебя.
Не тебе – серебристый и лёгкий
предугаданной осени свет.
Поздний август сентябрьской свободой сквозит.
И – надкушенным яблоком Гесперид –
свет.
Безо всяких обид и бед.
Свет, лишённый земных страстей.
Свет.
(А вокруг – всё темней).
Райский свет, свет без теней.
...Дождь взял город в стеклянный плен.
Аониды не прощают измен.
Вот твоя кровь, вот стило.
Вот сентябрьской ночи стекло.
По стеклу стекает вода...
– А о нём – забудь навсегда.
2003
III. СМЕРТЬ ПОХОЖА НА ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
КЛОД МОНЕ. “ЖЕНЩИНА, СИДЯЩАЯ В САДУ”. 1876
Апрель.
Мне почему-то кажется, –
апрель.
Лужайка, дом на заднем плане.
Век девятнадцатый.
Belle France.
Всё происходит, натурально,
в Аржантее.
...Покой и светотень.
И мягкая трава.
И пятна солнца на траве
и светлом платье
той женщины,
что смотрит отрешённо,
и взором благостным, рассеянным
не видит нас.
И ласковое солнце
легко и как-то чуть размыто
льёт лучи.
Чуть-чуть не в фокусе весь мир.
Блаженство паузы.
–––––––––––
Трава в тени.
Потом – карминно-тусклые кусты.
Потом какой-то странный
серебристый свет –
из глубины, от дома,
растворившегося в свете.
Таким, наверно, там
предстанет Рай
всем тем, кто здесь
не смел в него поверить.
Век девятнадцатый.
Апрель и райский сад.
Убежище.
– Да, франко-прусская война...
Ужасно, мсье...
Но время – время лечит...
И плодоносной осенью сменяется весна,
и далеко ещё до Соммы и до Хиросимы...
И эта женщина...
Она
глядит не на меня.
Чуть в сторону.
Покой
невыносимый.
2001
ПОСЛЕДНИЙ ХУДОЖНИК МОДЕРНА
Ирисы и стрекозы.
Сумерки века.
Хрупкий прозрачный модерн –
мотылёк на краешке вечности,
заворожённый виденьем
гекатомб очередной Калиюги.
Кометоволосые, прозрачноглазые, розовоперстые,
застыли богини пива и папирос
на плакатах Альфонса Мухи.
Сумерки.
Маки и лотосы
расцветают на фасадах доходных домов.
Расправляют крылья нетопыри.
В пышнотелой Москве
Шехтель
всеми изгибами лестниц
в любви признается
худенькой готике,
а также Морозову Савве.
Сумерки.
Демон лиловых миров
уже ослепил несчастного Врубеля.
Гауди с Климтом
осторожно несут свои сны
сквозь залатанную наспех
реальность.
Вибрирует твердь в "Поцелуе",
и тысячью тысяч янтарных огненных пчел
Саграда взлетает,
возносит свой гимн небесам.
Бердслей задыхается в зарослях женщин –
женщин запретно желанных; –
в зарослях древних, змеиных, –
в зарослях бело-чёрных,
шепчущих...
...Сумерки.
Дремлют ирисы и стрекозы.
Сын Клары прозрачноглазой,
задумчивый мальчик Адольф
тоже учится рисовать.
2004
ТАМ, ГДЕ ВСЕГДА НОЧЬ
Маленькая жёлтая звёздочка
росла на краю поля
в высокой синей траве.
Она была всем довольна,
и ею все были довольны, –
в особенности, когда она
светила не слишком ярко.
Когда же она все-таки
светила излишне ярко,
то потом просила у всех прощения
и давала обещание исправиться.
Иногда, очень редко, высоко над высокой травой,
она видела
чёрное, сверкающее, недостижимое...
Но она не знала, что это такое,
и боялась обидеть его
слишком долгим и пристальным взглядом.
...Однажды Поэт проходил краем поля.
Он шёл, уставившись взглядом в небо,
он смотрел только вверх,
он искал там одну-единственную, свою
маленькую жёлтую звездочку.
И он шагнул к ней.
И она засияла от счастья
навстречу ему.
И он наступил на неё.
(Ведь он шёл, уставившись взглядом в небо.)
И она разбилась –
зазвенела чуть слышно и погасла.
И синяя трава заплакала.
И небо упало.
Ему не за что было больше держаться.
“Ах, – вздохнул Поэт, отряхивая осколки неба. –
В этом мире не осталось любви”.
– И он
был
прав.
1987
НА СМЕРТЬ ВИКТОРА АВИЛОВА
Когда голоса нет, и нет языка,
и после таблетки – сухие глаза,
и больше нет слёз, и в душе – пустота,
но что-то внутри тихонько скулит,
и наружу ему не пробиться, –
когда ночь и дождь за летним окном,
ты спишь и не спишь, ты вспоминаешь о нём,
о солнечной магии, о счастье для всех,
а дождь всё идет,
и крик всё не может родиться.
Таблетка так просто ставит предел:
ты здесь, по эту сторону льдистой стены,
а слёзы – с другой стороны.
Но ты знаешь: к утру растает стена.
Пересохшей душой вновь надежду ловя,
ты услышишь смех старой судьбы.
...Разбитое зеркало. Сухие глаза.
Все книги похожи на книгу Экклезиаст.
Птица, бьющаяся за
твоим (его) окном.
Что это? Карма? Ошибка богов?
– Эй, “тот, который с нимбом”, ответь!..
...Шелест ветра. Серебряный свет.
Августовская круговерть.
И – крадущаяся где-то вдали его смерть.
20.08.2004
ФИЛОЛОГИЯ
“Несмерть”. Сегодня ученик пытался убедить
в существовании этого слова.
“Пишется слитно. Синоним без "не" – "жизнь"”, –
утверждал он весьма серьёзно.
Значит, жизнь – это всего лишь “несмерть”?
“Несмерть” – твой голос на автоответчике
во втором часу пополуночи.
“Несмерть” – как просто.
Убеди всех друзей:
“несмерть” – лучший способ консервирования
перезрелых любовей и осыпавшихся
каперсов желанья.
(Автоответчик громогласно, раскатисто
артикулирует твои имя и отчество
и просит оставить сообщение
после сигнала.
В качестве сигнала
в трубке раздается нарастающий свист
“несмерти”).
– Как хорошо, что тебя нет дома!
2001
ТУМАННЫЕ СТИХИ
(закат и сумерки над речкой Ворей 7 августа 2004)
..И туманные холмы,
и туманные луга,
и под небом из тумана,
позабывши берега,
льётся млечная река.
...Словно волосы русалок,
стлались травы под туманом.
По земле струилось небо,
на губах от облаков
оставался холодок.
И качались иван-чаи,
постепенно исчезая,
превращаясь то ли в шпили,
то ли просто в кружева, –
и кружилась голова.
...А на настоящем небе,
бледно-розовом, далеком,
догорали отраженья
облаков, в прозрачной мгле
проплывавших по земле.
2004
* * *
Смерть похожа на летнюю ночь.
Затихают кузнечики.
В паузе слышно,
как падает лист.
Вдали
по беззвёздному небу
ходят зарницы.
Пауза.
Мир замирает
в тёплой благостной мгле.
Смерть так близко сейчас,
что коснёшься рукой –
и не страшно.
Духи лесов и полей
беззвучно подходят
к самому дому.
Сполохи в небе.
Дальнобойная фура
на ближнем шоссе
хочет взлететь.
Болотная птица
стонет во сне.
Смерть похожа на летнюю ночь.
Тишина всеобъемлет,
и небо беззвёздно,
и падает лист.
...Смерть похожа сейчас
на последнюю летнюю ночь,
заблудившуюся
на окраине
октября.
2003
ЯВЛЕНИЕ ОКТЯБРЬСКОЙ ЛУНЫ
1.
Три дня подряд – дожди.
Вдруг, среди ночи, сквозь шторы –
странный полусвет.
И блики движутся в безмолвии по стенам.
Я вышла в сад.
Холодная и тихая луна
взошла над миром.
И льётся на опавшую листву
сквозь исчезающие тени облаков
шуршащий еле слышно серый свет.
Нездешний, дымно-голубой и как бы дышащий,
тенями затканный, но светоносный небосвод
накрыл сады, и домики, и спящих,
не ведающих, что могут вдруг проснуться в мире,
где свет – не победитель мрака, нет,
но сам лишь тень.
– В том мире, где ни тверди, ни зияний,
но лишь пространство, хрупкими лучами
пронизанное, – нераздельно, неслиянно…
2.
А утром
лунный свет остался.
Выпал иней
и опушил
все листья и травинки
искристым, лёгким, смертным хрусталём.
Лилово-пепельный седой ковёр
переливался сине-звёздными огнями, –
как будто продолжающийся сон,
как будто память о прошедшей ночи.
И солнечный холодный свет,
казалось, длил воспоминанье
о ледяных лучах
сияющей луны.
2002
Я БОЮСЬ
(конспект списка фобий, найденного в интернете)
Я боюсь всего (панафобия).
Я боюсь многих вещей (полифобия).
Я боюсь явлений природы –
воздуха, облаков, холода, льда и мороза.
Я боюсь ночи, дня и просто яркого света (фотоауглиофобия).
Я боюсь луны, северного сияния (никогда не видела, но боюсь),
звезд (астрофобия) и ураганов.
Боюсь пропастей, дождя и теней (сциопофобия),
а также ветра, высоты и деревьев.
Я боюсь ситуаций –
пристального разглядывания другими (еще с детства, со школы!) (скоптофобия),
боюсь прикосновения, изнасилования и атомного взрыва (атомософобия),
боюсь оказаться связанной, оказаться задушенной,
оказаться в толпе (охлофобия),
а также боюсь остаться в одиночестве (изолофобия).
– Больше всего я боюсь услышать хорошую новость (евпофобия).
Я боюсь веществ:
алкоголя, вина (особенно амонтильядо, особенно наутро после),
пыли, гниющей материи (“Правда о том, что случилось с мсье Вальдемаром”),
а также вредных паров и обеденных разговоров (дейпнофобия).
Боюсь пищи (цибофобия), фекалий и чеснока
(особенно съеденного другими) (аллиумофобия, бедный Дракула).
Я боюсь состояний:
усталости, старения (геронтофобия),
свободы, веселья (херофобия, нет, там правда так написано).
Боюсь гнева, любви и снов (онейрофобия).
Я боюсь болезней:
болезней вообще (патофобия),
боюсь слепоты, рака, бешенства, гриппа, безумия (дементофобия),
вшей, геморроя и насморка.
Еще я очень боюсь прививок (вакцинофобия).
Я боюсь мира животных
(и особенно Дроздова с его вкрадчивым голосом;
он сейчас почему-то все время рассказывает о динозаврах).
Я боюсь чучел, боюсь меха и кожи животных,
в особенности, турецкого производства (дорафобия).
Боюсь муравьёв, выдр (лютрафобия), быков, лошадей и кур
Да, особенно кур, потому что они похожи на динозавров (алектофобия).
Я боюсь моли, пауков и лягушек (батрахофобия).
Еще я очень боюсь бабочек,
но этой фобии в списке почему-то не оказалось.
Я боюсь предметов:
асимметричных предметов,
маленьких предметов, больших предметов,
священных предметов и автомобилей (моторофобия).
Я боюсь книг, часов и компьютеров (киберфобия),
крестов и распятий, хрусталя, кукол,
птичьих перьев, иголок, зеркал (катоптрофобия, –
странно, я думала, это должно звучать как-то изящнее...)
– бумаги, бритв, ядерного оружия
и телефонов. И телефонов. И телефонов.
Я боюсь людей:
людей вообще (антропофобия),
боюсь лысых, боюсь бородатых,
боюсь общества в целом (социофобия),
собственного отражения в зеркале после полуночи (эйсоптрофобия),
детей, дантистов и клоунов,
мужчин, женщин, стариков,
политиков, священников и проституток,
японцев, евреев, тещи или свекрови (пентерафобия).
Я вообще очень боюсь родственников (сингенезофобия).
Я боюсь действий:
боюсь ложиться спать (клинофобия),
переходить улицу (агирофобия),
рожать, одеваться и принимать решения (децидофобия).
Еще я боюсь мыться, публично выступать, возвращаться домой
и особенно – открывать глаза (оптофобия).
Я боюсь тела и его частей:
Всего, что с левой стороны тела и всего, что с правой
(то есть страдаю левофобией и декстрофобией одновременно).
Я боюсь крови, боюсь пениса в состоянии эрекции (медортофобия)
и женских гениталий (колпофобия),
боюсь рук, коленей, наготы (гимнофобия – это боязнь именно наготы,
а вы что подумали?),
боюсь крови, зубов и морщин.
Я боюсь того, что связано со временем:
кладбищ, трупов и времени самого по себе (хронофобия).
Я очень боюсь быть похороненной заживо (тафефобия).
Пусть лучше кремируют.
Я боюсь абстрактных понятий:
идей вообще (идеофобия),
рая, ада, бесконечности, справедливости и материализма.
Имен, музыки, новизны, философии, поэзии и прогресса.
Боюсь религии, слов (логофобия),
длинных слов (гиппопотомонстросесквиппедалиофобия),
а также техники, демонов и привидений.
Я боюсь черного, пурпурного, жёлтого, красного и белого цветов.
(У меня тотальная хромофобия.)
Еще я боюсь чисел.
Чисел вообще (нумерофобия).
Но особенно числа “8” (октофобия), потому что оно похоже
на взбесившуюся бесконечность.
Я боюсь мест.
Определенных мест (топофобия),
своего дома (экофобия) и домов вообще (доматофобия).
(Насчет клаустрофобии и агорафобии я вообще молчу).
Боюсь развалин, мостов и пустых комнат (ценофобия),
Театров (театрофобия), церквей (экклезиофобия)
и пустого пространства (спацефобия).
В особенности пустого пространства.
Стивен Кинг и Эдгар По меня понимали.
Не мешайте мне.
Я боюсь.
2003
