...Теперь мы видим
как бы сквозь тусклое стекло,
гадательно...
1 Кор. 1312
Виму
Вендерсу и Петеру Хандке
Отрешенность
черно-белой пленки.
Серо-смутный
мир воспоминаний.
Блики
лунной ночи — без луны.
Нереальность
обычного дня,
если
видишь его извне,
с той стороны.
Черно-белый
яд воспоминаний.
Мы умрем
в том бестелесном мире
и
проснемся в пасмурную явь.
...И вот
мы здесь, сейчас.
И в
забытьи
скитаемся.
Не ждем,
не умираем.
— Не
знаем.
Но хотим
забыть.
Мы
трогаем реальность
сквозь
стекло.
Нам
холодно.
Но что
такое холод —
нам
неизвестно.
...Улица
в воронках
от
взрывов.
Мешают
крылья. —
Тяжело
идти.
...Пустая
площадь. И бурьян
качается
в осеннем ветре.
Шелестят
обрывки
мыслей и реклам.
Отравленные
ангелы, увы,
не
внемлют ни сигналам светофора,
ни tuba mirum.
Мир
кончился.
Свернулось
небо в свиток.
Закапал
дождь.
Рассвет
накрыл
то, что
осталось.
...И
вновь, который год,
мы
продолжаем спотыкаться
на
черных перекрестках снов.
1999
Я никогда уже не буду
худой, высокой, беззаботной —
да впрочем, я такой и не была.
Я не буду
весной спешить навстречу ветру
и неизвестности,
с распущенными волосами
и сумкою через плечо.
Я не буду
следить,
как в окнах отражается закат,
и небо сумерек встречается с лиловым
снежным полем,
и загораются огни
в притихших башнях.
Я уже не буду
влюбленной, двадцатидвухлетней,
бессмысленной, умеющей летать.
Я не увижу знаменитой «Федры»
и «Сталкера» я тоже не увижу,
а также не увижу «Амаркорд»,
поскольку надоело.
Я никогда
не окажусь на Пятой Авеню
и Стоунхенджа тоже не увижу,
как «Федры», как своих ушей.
Я не буду
сидеть в пустой квартире
в благословенном одиночестве,
без телевизора и телефона,
но с «Сагой о Форсайтах»
и с кошкой.
И за окнами
не будет падать крупный снег.
Я не...
И
никогда...
Я — нет!
Вы что, сбесились?!
...И все
же, почему
я иногда
так ясно вижу,
чую,
помню
все то,
чем я не буду
никогда?
1999
Середина ночи.
Брошена на льду, чернеет
старая лодчонка.
К и к а к у
Середина жизни...
Письмо, которое не надо читать.
Прошлое, которое лучше не трогать.
Брошена на льду, чернеет
старая лодчонка.
Брошенные земли,
белеющие пустыри,
прорастающие
под пустынным солнечным небом,
подобно белесым струям
веселящего газа.
Башни, гигантский конструктор,
мудро разбросанный
по склонам оврагов и пажитям.
Здания, сиренево-серые в сумерках,
мерцают загадочными желтыми окнами,
допускающими на мгновение
в скрытую жизнь — там, за ними,
но не дающими объяснений.
Середина ночи...
Брошена на льду, чернеет
забвенная душа,
прислушиваясь к черным,
гудящим под ночным весенним ветром
деревьям, тянущим к тебе
слепые сучья.
Середина ночи...
1997
* * *
В.П.
Вороны
кричат,
словно
дают отбивку
рассвету
от ночи.
Снег -
скользкий, апрельский
расползается
под ногами.
Душа -
тяжелая, грустная,
тщится
утешить
тюремное
тело.
Земную
жизнь пройдя до половины,
дальше
не хочется.
Лес
завален бумажками и окурками,
из-под
снега вытаивают во множестве
собачьи
кучки.
Полтора
часа на метро;
на
другом конце мегаполиса
лес
выглядит примерно также,
если не
считать наличия в нем
тебя.
Ты
берешь на руки мою
тяжелую
грустную душу,
гладишь
ее, успокаиваешь,
она
благодарно засыпает,
на время
забывая о
загаженном
сумрачном лесе
и
вороньем шабаше
на
предрассветной помойке.
Прости,
но
больше я не могу
писать
стихи,
не могу
видеть
эти
гиперборейские угодья,
эту
некрасивую стылую землю.
Больше я
не могу никого жалеть,
потому
что здесь жалеть надо всех,
и всегда
потому что
здесь, именно здесь
тот
самый Сведенборгов ад,
настолько
привычный,
что его
просто не замечают.
Больше я
не могу смотреть,
как все
умирают,
как
полгода лежит мутный снег,
как
стоят у обочин сухие деревья,
превратившиеся
в соляные столпы.
Им уже
не больно.
Мне тоже
уже
почти не
больно.
Но
больше я не могу смотреть
на этот
сумрачный лес.
...Когда
я закончу последнюю строчку
возьми
мою душу (она станет легкой)
и отнеси
ее подальше
от этого
места.
2001