БОГДАНОВО. ОСЕННЯЯ СЮИТА

Документальная романтическая поэма

Прорваться в новые миры невозможно. В этом мире

нет новых миров. Параллельные миры существуют

только в нашем сознании.

Ирина Бочоришвили

В.П.

Ноябрьским золотом реклам

скользит, сквозит и исчезает город.

И зарево встает над средоточьем

огней фальшивых.

Миры дрожат и преломляются

в асфальте мокром.

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной

шоссе и рельсов, – там, вдали, –

лежит деревня, Богом данная, –

Богданово.

– Так, домов тридцать.

Пруд при начале.

Пруд в конце.

(По вечерам там в зарослях шуршат ежи.)

Сейчас все небо – в тучах.

Даже не увидишь

простого отраженья звездной сетки.

...Дождь перестал.

Туман окутал улицу.

Липина

тает в серой полумгле.

(Языческое дерево веселий, –

здесь в старину водили хороводы.)

Ее огромный двухсотлетний ствол

почти бесплотен в завесях тумана.

...Да, Богом данное Богданово.

– Сейчас, в метро, мне даже странно,

что где-то есть неторопливые поля,

дороги средь холмов и перелесков

и тишина лежащих в осени болот.

Болото сторожит

осеннюю немую тишину.

То Нерты озеро –

Великой Матери,

таинственной богини,

скрывающей до времени свой лик, –

лишь обреченные на смерть его увидят.

То Нерты озеро – такое древнее,

как око той земли,

которой более уже не будет, –

ибо миновали те дни,

и миновали боги,

и только осень – как тогда.

Мне только, только б не забыть:

октябрьский, бледно-золотистый,

высокий, светлый, долгий день.

– Холмы, как задник театральный,

своим сфумато оттеняют авансцену.

На первом плане – не актер, но Бог.

Еще – тот страшный и манящий

ночной Сафрыгинский безумный перекресток,

к иным мирам ведущий.

(Сафрыгинский? – Да нет, Гекаты!)

где взлетной полосой – грунтовая дорога через поле,

летящая все дальше, все быстрее,

белесая в осенней звездной мгле.

...Еще, когда брели обратно, не забыть

о теплых, желтых человечьих окнах,

о дальнем, мерном прибое новостей ТВ,

о людях, думающих, что они

спят в безопасности от Нерты, от Гекаты,

от всех полей осенних и от нечисти лесной,

что к ночи выползает

понаблюдать людской, неведомый ей мир.

– Да, не забыть бы мне о том,

что, в сущности, мы все

спим вовсе не в домах, а просто так, –

под этим вечным

черно-белым небом.

И Млечный Путь –

лишь отражение дороги через поле,

все та же древняя тропа сквозь ночь.

На берегу реки Сестры живут русалки.

Зелено-серые, почти глухие,

вдруг, испугавшись,

плюхают хвостом по мелководью.

А вокруг них – осень.

Солнце садится в тучи.

Вдали идет утиная охота.

Дикий хмель оплел стволы дерев.

А на ветвях... – Нет, лучше не смотреть.

...Но дома, за десять километров,

нас ждали печка, торфяной брикет,

иконы строгие и честный старый чайник

по прозвищу Савелий,

и узкая железная кровать.

И – предвкушенье следующего утра,

когда, окно раскрыв

в весьма условный палисадник,

весь, до бровей, заросший мощным сорняком,

я вновь вдыхала воздух осени

и видела

такие разноцветно-голубые

и простодушные дома напротив,

а за ними – поля, поля,

а над полями – небо...

– Там, в этой деревеньке, все дома –

нет, правда! – цвета неба.

...И такие смешные

названия лесов окрест:

Зверинец, Кочи, Детино, Музайки...

И осень, осень – надо всем!

Заброшенная церковь в Чернееве.

Такая же – в Трехсвятском.

Все почернело. Святости

не наблюдается.

Торжественное запустенье,

– но не мерзость, нет.

Вороны, совы, призраки

здесь прижились.

Березы растут на сводах апсид.

С осыпавшейся фрески

сочувственно глядит Спаситель

на скопище бутылок.

…Божий дом безлюден, но не пуст.

И на закате церковь полыхает,

как купина, огнем последней веры.

...И рядом – язычество.

Тот самый перекресток.

(О нем в деревне говорить не любят.)

– Гекатины угодья. Нельзя

здесь оставаться слишком долго.

Иначе дорога может увести

в другое место, время, жизнь...

Не вспомнишь больше, кто ты, что ты, –

русалкой станешь, Господи спаси...

Вечерами

ложились долгие туманы,

и гасла вдруг лампочка,

и начинали шевелиться тени,

и исподволь крапива с бурьяном

тянулись пробраться в дом...

(Я рву ее, топчу,

она уже не жжется, отступает,

осаду сняв, обратно в палисадник,

– но наутро

все также жмется у моих дверей.)

Мы топим печку торфяным брикетом,

дым ест глаза и отдает болотом.

...По кочкам, перепрыгивая, спотыкаясь и чертыхаясь,

через густой и непролазный подлесок

из ольхи и козьей ивы,

вышли – нет, выломились, наконец,

– к Нему.

Оно казалось россыпью озер,

чернеющих средь золота берез

и бледно-выцветших серебряных осин.

Но – не озера.

Окна вглубь, в Ничто

застыли в солнечном безмолвье.

На их поверхности лежат монеты листьев –

оболы, те, что обронил Харон.

Болото ждет. Оно незримо

нас втягивает, манит, поглощает.

Приходят сновиденья наяву...

Здесь – царство Нерты.

Бойся ее любви.

И ненависти бойся.

...Закат все ближе. Хмурые германцы

готовят Нерте жертвоприношенье.

Повозка рдеет под лучом,

и бьется на ветру край покрывала…

Но сокрытая под ним Богиня

сейчас к нам благосклонна.

Нет, не страшно. Нет.

Леса стояли черно-золотые, –

еще зеленые в подлеске

(и от листвы, отягощавшей ветви,

еще ложились трепетные тени), –

с цветами, с птичьим щебетом, с грибами,

с густой травой, не верящей,

да и не ведающей вовсе,

что лета больше нет.

Но поздним утром,

когда солнце

нас пригревало так ласково,

и облака пушились

так наивно, по-июльски –

но поздним этим серебристым утром,

пожалуй, даже мы

готовы были согласиться

с упрямою травой:

да, лето не ушло, но просто

изменило цвет.

Музайки.

Березки и малые новорожденные сосенки

осваивают осторожно

опустошенные мелиорацией поля.

Березы – нам по пояс

(ну ладно, иногда и по плечо), –

такие легкие в веселом синем небе,

такие звонко-ярко-нежно-золотые,

что хочется смеяться.

И поздний одуванчик,

и метелки лисохвоста,

и маленькие бледные ромашки, –

все радовалось солнцу, прозябало

и ни за что не собиралось умирать.

...Дорога шла, кружилась,

открывались дали,

и купола клубились в Рогачеве,

опоры ЛЭП –

летящий росчерк Родченко –

упрямо уходили к горизонту,

и полз автобус старый по шоссе,

и где-то там, уже на грани зренья,

вставал на всхолмье

Древний Город Дмитров...

И осень, кажется, была

такой притихшей, ласковой и летней

для нас с тобой.

Для нас с тобой одних.

Огромный Грязный Луг.

– Нет, грязи нет как таковой.

Так называется, поскольку

нечисто здесь.

И где-то в этом месте

берет начало речка

с названьем Первая.

Никто не знает, где ее исток.

Но, сколько б этот Луг не осушали,

– все тщетно.

Бурьян в рост человека.

(И выше, много выше.)

Доисторический недобрый лес

сплетенных сорных трав.

Лишь узкая тропа

(шаг влево или вправо – беда).

Не видно ничего,

кроме стеблей дремучих

и, временами, неба.

"Дети кукурузы".

По сторонам вдруг – смятые ложбины,

как будто здесь валялись носороги.

– Но нет, всего лишь кабаны.

(Размером, правда, точно с носорога.)

...Следов людских не видно.

Зато во множестве – следы копыт.

Идти по этой подозрительной тропе...

не очень хочется.

В вышине

бурьян покачивается,

осыпая осенней одурью.

И все трудней идти.

А Лугу Грязному, как видно, нет конца.

Но вот, когда от кочек, рытвин,

бурьянов и кабаньих лежек

уже мерещатся Карбон, Девон и Юра, –

вдруг впереди – просвет.

Вступаем в Детский Лес.

(На самом деле, вполне нормальный, взрослый.

Просто место зовется Детино.)

...Готический, с нервюрным сводом веток,

сей Лес похож на отреченный храм,

где происходят по ночам такие мессы, что...

– Ладно, лучше промолчим.

Осины золотом и чернью врезаются в пустые небеса,

и бледный бересклет роняет листья-слезы,

и папоротники – там, внизу, – почти белесые, сквозные,

как древний истончившийся пергамент,

или – лоскутья валансьенских кружев,

или – как тени полустертых снов...

– Как будто

здесь никогда не светит солнце.

Стволы, как бархат.

Другие – старым серебром...

И скоро сумерки, все тяжелее своды,

все глуше лес, тропы почти что нет...

И, под лучом последним, вдруг, повсюду –

мозаики и витражи, –

Реймс, Шартр, Вестминстер!

– Прощальный вихрь

безумных, драгоценных листьев,

светящихся в предвечной полумгле.

Листвой лучезарной нам осень дорогу мостила,

под Млечным Путем мы вдвоем в эту осень,

как в замок, входили

туман нам пути застилал голубым покрывалом,

и был тот октябрь Откровеньем, каких не бывало.

Средь этих полей и холмов на ночном перекрестке

нам были знаменья.

Дороже всего мы на свете ценили мгновенья,

когда оставались одни в инсталляции звездной,

когда мы не знали еще, что уже слишком поздно.

Бревенчатый дом, и огонь в очаге, и друг друга

мы держим глазами: не выйти, не выпасть из круга.

И нам не нужны все рекламные прелести старого рая, –

мы просто сидим и глядим на огонь,

где последняя осень

тысячелетья

сгорает.

Ноябрьским золотом реклам

скользит, сквозит и исчезает город.

Отточья фонарей фиксируют закат –

желто-холодный, злой, зависший

над черною рекой,

лениво льющейся под сводами мостов

к подножью птичьих гор,

где дремлет в вышине

лилово-серый древний

сталинский колосс.

Миры дрожат и преломляются

в дожде зеркальном,

в сиянье ледяных витрин,

в твоих глазах...

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной

шоссе и рельсов, – там, вдали, –

лежит деревня, Богом данная, –

Богданово.

ноябрь 2000 – январь 2001

Примечания

Липина – в Богданово так называют одно из самых старых и самых почитаемых деревьев, под ним собирались на деревенские праздники. Интересно, что в средневековой немецкой поэзии липа ассоциировалась с майским деревом, вокруг которого пелись любовные песни и водились весенние хороводы.

Нерта – у древних германцев – богиня земли и плодородия. "Есть на острове среди Океана священная роща и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться её разрешено только жрецу". (Тацит, "О происхождении германцев и местоположении Германии").

Cафрыгинский перекресток –– на старой дороге к д.Сафрыгино, по соседству с Богданово

Геката – в греческой мифологии богиня мрака, ночных видений и чародейства. Изображение Гекаты помещалось на распутье или перекрестке дорог, где ей обычно приносили жертвы.

Харон – в греческой мифологии перевозчик мертвых в Аиде. Харон перевозит умерших по водам подземных рек, получая за это плату в один обол.

Обол – медная, серебряная, бронзовая монета в Древней Греции.